- Я пойду за тобой куда угодно… - шептала Хафизе, привстав на цыпочки и покрывая поцелуями его лицо. Бурная радость, с которой были встречены его слова, заставила мужчину улыбнуться.
- Значит, согласна? – повторил Ахуджа, видя, как вновь засияли глаза Хафизе и стирая большим пальцем катившиеся по ее щекам слезы. – Jaanoo, не плачь... прошу тебя. Лучше подумай о том, что захочешь взять с собой - наше путешествие будет долгим.
Заметив, что миллийка растерялась, он запустил руку в ее темные вьющиеся волосы и решительно произнес: «Вели служанкам приготовить тебе одежду… Утром мы отправимся на рынок, чтобы купить все, что нужно для путешествия в Сирию». Несколько дней… завтра Карва Чаутх и, обсуждая с ним поездку к Юсуфу аль-Рахману, мать просила его повременить с отъездом, чтобы успеть приготовить все необходимое для праздника. Когда же он возразил, что у него нет жены, которая стала бы молиться о его благополучии и долгой жизни, Каушалья повелительно вскинула руку, призывая сына к молчанию. Спрятав иссохшие руки в складках белого сари, пожилая женщина с достоинством ответила, что они привезли с собой немало замужних женщин, которые отправятся в храм с первыми лучами солнца и, конечно, упомянут в своих молитвах хозяина дома, дающего пищу и кров им самим и их мужьям. Коснувшись праха у ног приемной матери, работорговец согласился послать слуг на рынок к торговцам тканями и хной, чтобы на четвертый день Кришна Пахши женщины в его доме могли украсить себя и исполнить предписанные богами ритуалы.
Взгляд, которым одарила его Хафизе, говорил красноречивее любых слов. «В Дамаск, в Басру, в Самарканд, в Китай, в земли румийские! На край света и дальше…» - добавил про себя Сахир, накрывая ладонью драгоценный камень, тускло мерцающий у нее на груди. – «И в печали, и в радости…»
Взяв Хафизе за руку, он увлек ее следом за собой на ложе и положил голову на колени. Все тревоги минувшего дня отступали, когда она была рядом; опустив отяжелевшие веки, мужчина почувствовал ласковое прикосновение миллийки – положив одну руку ему на плечо, другой она нежно перебирала смоляные волосы хозяина.
- Разбуди, как только зайдет солнце, - пробормотал Сахир, засыпая. Два часа пролетели как одно мгновение, и вот уже Хафизе говорит ему, что солнце зашло… Обнимая колени девушки, Ахуджа зарылся лицом в источающие тонкий аромат благовоний складки шелковой галабеи и нехотя открыл глаза. Куда он собрался, зачем?.. Мысли, тяжелые и неповоротливые, наползают одна на другую, уставшее за день тело настойчиво требует отдыха, но где-то на краю сознания всплывает воспоминание о… о чем же? Ах да, праздник… «Сегодня вечером, на берегу пруда… и я приглашаю Вас… в качестве дорогого гостя…»
Негромкий стук и скрип открывающейся двери заставили его сесть и посмотреть на вошедшего в покои нубийца.
- Лошади оседланы, мой господин, - сообщил Максуд, опустив голову и прижав руки к груди. Склонившись к Хафизе, Сахир взял ее за подбородок и надолго приник к губам. Поднявшись на ноги, он принял из рук раба курту и, одевшись, вышел вслед за ним из спальни.
- Взял? – спросил Ахуджа, взлетая в седло и ожидая, когда откроют ворота. В ответ нубиец похлопал по привязанному к поясу кошелю и, крикнув рабам, чтобы глядели в оба, послал коня в галоп.

---------> Долина у подножья гор ---------> Пруд, лагерь труппы

---------> Долина у подножья гор ---------> Пруд, лагерь труппы

Цокот лошадиных копыт отдавался глухим эхом от стен домов и, пропетляв по лабиринту суфийских улиц, всадники осадили взмыленных коней у высокой каменной стены, которой был обнесен дом работорговца Ахуджи.
- Эй, кто там есть – Захи, Мирза, Амир! – отпирайте ворота!
По ту сторону ограды раздались шум и возня, лязгнули тяжелые засовы, и массивные, обитые железом створки медленно распахнулись. Спешившись и бросив поводья подбежавшему рабу, Сахир велел закрыть ворота и повернулся лицом к освещенной факелами дорожке, ведущей к дому. Распорядившись насчет лошадей, нубиец встал за плечом хозяина, выжидая, когда тот пожелает заговорить с ним. Тряхнув головой, словно отгоняя непрошенные мысли, Ахуджа решительно зашагал вверх по тропинке; песок скрипел под тяжелыми шагами мужчин, которые молча поднимались по холму до тех пор, пока перед ними не открылся вид на террасу перед домом. Глядя на снующих туда-сюда невольников, Сахир жестом подозвал к себе Максуда и сказал негромко, указывая на большие круглые подушки, которые тащили из комнат рабы: «Скажи, чтобы не трогали их, пускай возьмут те, парчовые, с золотым шитьем. Поставьте здесь столы и принесите больше свечей».
- Камфарных, мой господин?
Работорговец кивнул, и Максуд показал своему господину ковры, которыми была устлана терраса и курительницы с алоэ и амброй, расставленные вдоль резных деревянных перил.
- Невольницы ожидают в гареме, - прошептал нубиец, ступая на террасу следом за Сахиром и замечая в одной из боковых галерей маленькую белую фигурку. Словно блуждающий болотный огонь, она мелькала то тут, то там, замирая всякий раз, когда поблизости оказывался кто-то из слуг, и снова двигалась вперед, приближаясь к террасе.
- Пошли за ними, Максуд, и помести в соседней комнате. Они и так слишком долго ждали… -  усмехнулся Сахир и, подняв голову, заметил мать. – Салам намасте, матушка.
Опустив руку на голову сына, Каушалья провела пальцами по густой шевелюре и несильно дернула его за волосы, как нашкодившего мальчишку.
- Где это ты бродишь, о глупый сын мой?
Старая индианка морщила тонкие бесцветные губы в жутковатом подобии улыбки и гладила удивленного мужчину по щеке.  «А ты думал, что я не знаю, как ты, словно вор, крался на цыпочках из собственного дома, о прекрасный сын мой? –  наклонившись вперед, она щурила зоркие глаза, читая по лицу мужчины, как по открытой книге. – Ты считаешь свою мать старой и глупой, о самоуверенный сын мой. Но у твоей матери тысяча глаз и ушей, чтобы следить за тобой, о забывчивый сын мой…»
- Опять женщина? – качая головой, Каушалья стиснула двумя пальцами мочку его уха и медленно тянула ее вниз, следя за тем, как меняется его лицо, стремительно темнеют глаза. Засмеявшись сухим дребезжащим смехом, она опустила руку, чтобы поправить связку ключей на поясе и добавила уже суровее: «Думай головой, а не тем, что у тебя в  штанах. Ну будет, будет… Скажи-ка мне лучше, как ты намерен поступить с Изрой?»
Сахир нахмурился и, скрестив руки на груди, в упор посмотрел на мать.
- Она еще не готова.
- Не готова? Два года она живет в твоем доме, ест твой хлеб и пьет вино, и каждый день уста вбивает в ее глупую голову все, что должна знать и уметь наложница! Да за это время и мартышку можно научить танцевать! Для кого ты ее бережешь, Сахир? Уж не для себя ли? –  глаза кормилицы угрожающе блеснули.
Расхохотавшись, Ахуджа обнял женщину за плечи и прижал к груди: «Если таково твое желание, мать, я продам ее… Сегодня же». Отстранившись, Каушалья внимательно поглядела на него, после перевела взгляд на Максуда и вернулась к сыну.
- Ты хороший сын, Сахир, - ласково проговорила старуха, закутываясь в свое вдовье сари. – Я схожу на кухню и потороплю Мастанабала.
Посмотрев ей вслед, Ахуджа сделал Максуду знак приблизиться и спросил, понизив голос: «Ты  получил ответ от Шахина?» Выслушав рассказ раба, торговец едва заметно кивнул и произнес уже громче: «Передай Изре, чтобы приготовилась».   
Опершись рукой о перила, Сахир обвел взглядом дремлющий город. «О прекрасная многолюдная Суфа, по твоим узким улочкам ступают и запыленные сапоги купцов, и изящные туфельки восточных красавиц, и босые ноги крестьян, и богатые башмаки сановников…», - с этих слов отец начинал свой рассказ о столице персидского царства, и вот теперь он собственными глазами видит красоты великого города. 
Услыхав шаги за спиной, работорговец проговорил, не оглядываясь: «Ступай к воротам, Максуд. Я хочу, чтобы ты сам встретил и проводил каждого гостя». Склонившись в низком поклоне, раб сбежал по ступенькам террасы, и вскоре его высокая мощная фигура замаячила  на противоположном конце дорожки. 
Не прошло и часа, когда прибыл первый гость – им оказался Бадр ад-Дин, человек почтенный и владелец многих домов в Суфе. Поднявшись на террасу и шумно дыша, он раскрыл свои объятия хозяину дома, который поспешил ему навстречу, чтобы выразить свое уважение.
- Салам алейкум, Сахир! Да хранят тебя боги, мой дорогой друг, ибо невольница, которую я купил у тебя – услада моих глаз и алмаз моего сердца,- говорил домовладелец, тяжело опускаясь на подушки и протягивая руку за пиалой с прохладительным напитком.
- Чем ты порадуешь нас сегодня? – спрашивал Абу-ль-Хасан, комендант Арг-е-Бам, пограничной крепости, построенной шахиншахом из династии Сасанидов. В стенах этой крепости, расположенной недалеко от Кермана, находили приют караваны бесстрашных купцов, идущие на Запад, и толпы паломников, днями напролет осаждавшие величественный храм Огня. Рассказывали также, что стены Арг-е-Бам желтые - утром, белые - днем и красные - вечером…
- Я слышал, что в твоем гареме томится дева неописуемой красоты и прелести, чья кожа белее слоновой кости, волосы подобны лучам восходящего солнца, а глаза сияют ярче изумрудов!
Посмотрев в улыбающееся лицо посланника египетского султана, Сахир промолчал и хлопнул в ладоши, призывая рабов, которые принялись обносить гостей вином и расставлять на низких столиках блюда из овощей, сладкий рис с изюмом, миндалем и апельсинами, плов с барбарисом, шафраном, мясом птицы и сахаром; здесь были баранина, тушеная с баклажанами, шашлык из бараньих кишок, жареные почки с травами, цыпленок с грецкими орехами и гранатовым соусом, мясные шарики с рисом, черносливом и пряными травами.  Когда гости насытились и омыли руки в розовой воде, подали десерт: халву, апельсиновый шербет, «рагинак» с грецкими орехами, фисташками, корицей и кардамоном, бахлаву и пончики с розовым сиропом.
Принесли еще вина, зажгли курительницы и свечи, и уже изрядно захмелевшие гости потребовали  от хозяина показать им красавиц, слава о которых достигла их ушей. Подняв чашу с кипрским вином, Ахуджа подозвал Максуда и велел ему привести гречанку Созию.

Отредактировано Сахир Ахуджа (2011-08-02 13:07:32)

- За верблюда платят, когда верблюда увидят! – с многозначительной улыбочкой произнес Джамиль, поднимая кубок в шутливом тосте и не сводя глаз с хозяина дома. Приглашение Сахира стало для  посланника египетского султана неожиданностью, не лишенной, впрочем, некоторой приятности. Невзирая на уговоры немногочисленных друзей, которым была известна история с Василикой, коварный египтянин поспешил ответить на письмо работорговца и в самых цветистых выражениях поблагодарил его за оказанную честь. И теперь, всматриваясь в улыбающееся лицо Ахуджи, он все больше убеждался в том, что друзья напрасно тревожились, предсказывая ему  жестокую месть со стороны обманутого торговца. 
Одобрительно кивнув, работорговец жестом предложил говорившему еще вина; в это время на террасу поднялся еще один гость.
- Салам алейкум, уважаемые… - проговорил Нури аль-Хадрами,  расправив плечи и глядя на встающего ему навстречу Сахира.  Отступивший в тень Максуд, напротив, заметно ссутулился,  не смея посмотреть хозяину в лицо.  До сегодняшнего дня главный евнух царского гарема неизменно присутствовал на всех  торгах, которые его господин  время от времени устраивал для весьма ограниченного (и состоятельного!) круга лиц, но раб знал, что аль-Хадрами покинул Суфу около двух недель назад. Человек, который сообщал Максуду обо всем, что творится за стенами царского дворца, умолчал о том, что главный евнух благополучно возвратился, и этим  поставил работорговца в неловкое положение. Обойдя вниманием могущественного аравийца и нанеся ему тем самым пусть и невольное, но все-таки оскорбление, Ахуджа  поставил под  угрозу не только свое положение, но и саму жизнь. Так охотник превратился в жертву. 
Соединив ладони, он склонил голову в знак приветствия и спокойно встретил прямой внимательный взгляд  аль-Хадрами: «Алейкум ассалам, эфенди… Надеюсь, дороги были благосклонны?» Усадив гостя на низкую, обитую серебряной парчой кушетку, Сахир щелкнул пальцами, подзывая рабов, и продолжил, глядя, как тот протягивает руку к чаше с вином:
-  Надеюсь, что после долгого и утомительного путешествия ты найдешь отдых в моем доме. Я приготовил для тебя  нечто особенное,  эфенди. Алмаз неграненый…
Его слова прервало появление гречанки Созии, которая ступила на террасу, горделиво оглядываясь и сжимая в руке саблю. Разговоры вмиг стихли и взоры присутствующих обратились к золотоволосой девушке, которая продолжала смотреть на окружавших ее мужчин насмешливо и дерзко, поворачивая клинок то так, то эдак и ловя широким лезвием отблески свечей. 
Ударили в барабан, и гречанка начала свой завораживающий танец. Ошеломленные гости разразились восторженными криками, когда танцовщица подбросила вверх золотисто-багровый персик – лезвие рассекло спелый плод пополам, и Созия, победно улыбаясь, поймала обе половины на лезвие сабли.
Усмехнувшись, Сахир взял ломтик халвы с блюда и  отправил лакомство в рот: «Умница, Хафизе…» Глупо было ожидать, что гречанка сумеет исполнить хатуну так, как танцует ее миллийка, но Созия все же была хороша. Ах, Хафизе, его любовь…  Кто хоть раз видел ее в танце, не забудет уж никогда…
- Итак, друзья мои, вы сами могли убедиться, что слухи не лгут… Перед вами воительница с берегов реки Ирис; ее племя отвергает мужчин, предпочитая  любовным битвам сражения с мечом и копьем. Эту красавицу еще только предстоит завоевать…  Начальная цена – пять тысяч динаров.
- Семь тысяч! – раздался чей-то неуверенный голос. Сахир сдержанно усмехнулся.
- Посланник египетского султана дает десять тысяч… - возвестил со своего места Джамиль ибн Саади, поглаживая двумя пальцами ножку чаши, декорированную рядом драгоценных камней.
- Не унижайте мой дом, друзья мои, - оскорбился работорговец,  одобрительно поглядывая на Созию – как есть амазонка, словно сошедшая с рельефов старых  греческих мастеров.
- Пятнадцать тысяч!
Услышав это, Бадр ад-Дин только покачал головой, сожалея по поводу таких безумных трат. Но его сосед, мужчина молодой и пылкий, единственный сын и наследник  известного в Суфе золотых дел мастера, буквально пожирал гречанку глазами.
Перехватив взгляд  Сахира, комендант Арг-е-Бам помедлил несколько мгновений, прежде чем поднять руку: «Двадцать тысяч…» Побледнев от ярости, Ганим ибн Айюб вскочил на ноги, сорвал с себя чалму и бросил под ноги.
- Двадцать пять тысяч динаров и, клянусь  семью демонами пустыни,  ты продашь ее мне, Сахир!
- Тридцать тысяч… - голос, сухой и безжизненный, словно шорох песков. Затравленно оглядевшись,  юноша бросился к работорговцу и, схватив его за плечи,  торопливо зашептал: «Тридцать пять тысяч. Все, что у меня есть. И…» Опустив взгляд и радостно вскрикнув, он потянул драгоценный перстень с руки.
- И это кольцо.
- Да будет так.
В  установившейся  тишине слышен был скрип калама по пергаменту и, низко склонившись, писец подал Сахиру  договор о продаже невольницы по имени Созия ювелиру Ганиму ибн Айюбу. Пробежав глазами написанное, он вручил документ Ганиму, а раб подал юноше калам. Написав на пергаменте свое имя, ювелир хлопнул в ладоши и в присутствии свидетелей передал работорговцу золото.
- А это кольцо прими от меня в подарок… - сказал Ахуджа, возвращая украшение владельцу.

Танец гречанки не возбудил любопытства в угрюмом нубийце, который ожидал окончания торгов, чтобы припасть к ногам хозяина, умоляя простить ему невольную вину. Стоя в тени навеса и заслышав шаги за спиной, Максуд стремительно обернулся и схватил за грудки  перепуганного насмерть раба, который был приставлен охранять ворота.
- Что случилось?
Перебирая ногами в воздухе, привратник сбивчиво пересказал нубийцу то, что дал прочитать ему  господин на улице. Когда прозвучало имя придворного звездочета, Максуд резко отпустил раба и оглянулся на террасу.  Гости азартно торговались за светловолосую гречанку и, решив, что не стоит сейчас беспокоить господина, он быстро зашагал вниз по тропинке, краем уха прислушиваясь к бормотанию поспешавшего следом привратника.
Встав напротив ворот, нубиец махнул охранникам, чтобы те приоткрыли правую створку, и вышел на улицу. Первое, что бросилось в глаза – телега, запряженная ослом, который меланхолично жевал инжир, подбирая его мягкими губами с ладони высокой светловолосой женщины. Рядом с ней стояли двое; присмотревшись, Максуд признал в молодом мужчине, закутанном в серый шерстяной плащ, раба из Македонии, которого видел минувшим днем на рынке. Заглянув в повозку, нубиец  почувствовал ползущий по спине холодок.
- Ты… - отметив про себя потрепанный вид молодой женщины, ухватившей ослика под уздцы, Максуд посмотрел на ее спутника. – Говори.

Неожиданный порыв придворного музыканта привел приезжего византийца в замешательство, и Максуд увидел, как изменилось его лицо, когда Эмилиан поднял голову. В глазах Александра мелькнула тень узнавания и, отвернувшись от певчего, он обратился к нубийцу с просьбой. «Передайте достопочтенному Сахиру, что я прибуду попозже», - сказал византиец и, сняв с себя теплый дорожный плащ, закутал в него брата. Отвесив  торговцу глубокий поклон, раб ответил, что немедленно сообщит о его приезде господину и, приказав Захи смотреть в оба, скрылся за воротами.
Поднявшись на террасу и по-прежнему стараясь держаться в тени, Максуд встал на колени позади хозяина и произнес, едва шевеля губами: «Принца Парвиза похитили». Не сводя пристального взгляда с появившейся на ковре рабыни, Сахир спокойно ответил: «Хвала богам, у владыки Персии есть еще сыновья». Поглаживая большим пальцем тонкую витую ножку стоявшей рядом чаши, работорговец смотрел, как выступает на середину ковра Изра – молодая персиянка была робка, но с первыми же звуками дутара лицо ее осветила улыбка и, почувствовав необходимую уверенность, она позволила музыке увлечь себя. Прикрыв глаза, Ахуджа следил за всплесками алого и золотого, выискивая в глубинах памяти все, когда-либо слышанное им о ниснасах – духах пустыни, призраках, что бродят в бескрайних песках. Перед глазами возникли бесконечные, уходящие вдаль барханы… возникающие ниоткуда огромные песчаные равнины… и поднимающиеся к небу столбы пыли, расцвеченные по краям зловещими голубоватыми искрами.  Будто наяву, он почувствовал, как шевелится под ногами песок и быстро стекает вниз, сливаясь в ручейки, неумолимо струящиеся навстречу  песчаному вихрю. И он снова бежал, карабкаясь вверх по склону каменной чаши, загребая руками песок… а низкий угрожающий гул позади становился все ближе, переходя в оглушительный рев… Сахир задыхался, пот заливал ему глаза, а струящийся песок под ногами тянул назад… 
Прерывисто вздохнув, работорговец  поднес чашу ко рту и одним глотком осушил ее. Стонал и плакал дутар, жалуясь на жестокость возлюбленной, прогибалась назад танцовщица, вытягивая вперед длинные гибкие руки, и золотистый шелк с алой каймой невесомым облаком опускался на голые плечи… Умолк, захлебнувшись печалью, дутар и в холодном рассветном воздухе рассыпался звон веселого бубна. Изра улыбалась, двигались ее руки, бедра и ноги, волна каштановых волос взметнулась, словно вихрь.… Снова прогиб и, поймав  скользнувшую между пальцами дупатту, девушка пала ниц на ковер.
Прошло несколько томительных мгновений, прежде чем гости оживились, громко выражая свое одобрение танцу и обсуждая достоинства рабыни. Маленький еврей беспокойно поглядывал на соседей и, опасаясь возможных соперников, расставлял на столе мешочки с золотом; аль-Гуфур задумчиво гладил седую бороду, явно не решаясь начать торг, Джамиль… Работорговец  и бровью не повел, когда посланник султана подозвал слугу и, бросив ему несколько слов, впился взглядом в распростертую на полу девушку. 
- Шестнадцать тысяч.
Оглядывая блюдо с бахлавой, Сахир выбрал себе кусок и вонзил зубы в пропитанное медовым сиропом тесто.
- Двадцать!
- Тридцать пять.
Продолжая жевать, Ахуджа не удержался и кинул взгляд в сторону аль-Хадрами. Наконец и царский евнух решился принять участие в торгах… Что ж, это означает, что его расчет оказался верен и аравиец разглядел в молодой персиянке нечто такое, что показалось ему достойным великого владыки.
- Сорок тысяч! Я даю тебе сорок тысяч динаров, Сахир! – выкрикнул со своего места Джамиль и оттолкнул слугу, который наклонился, чтобы наполнить его чашу. Мальчик упал, кувшин, звеня, покатился по полу, и одежда египтянина оказалась забрызгана вином.  Вскочив на ноги и вращая налитыми кровью глазами, посланник султана ударил скорчившегося на полу мальчика носком сапога в живот, после чего повернулся к хозяину дома и повторил, выделяя каждое сказанное им слово: «Сорок тысяч динаров».
- Максуд, уведи Хабиба, - проговорил тот, не поворачивая головы. Едва нубиец и всхлипывающий от боли слуга покинули террасу, как в установившейся тягостной тишине раздалось негромкое покашливание, а вслед за тем знакомый скрипучий голос произнес: «Осмелюсь возразить тебе, благородный Джамиль… Я дам за девушку сорок пять тысяч динаров».
- Или вырванные глаза волка ничему не научили лису? – покачал головой аль-Гуфур, наклоняясь к соседу. Выражение лица египетского посланника остановило бы кого угодно, но тут уж Иеремия Га-Леви закусил удила и, твердо решив не уступать во второй раз, вознамерился во что бы то ни стало перебить назначенную Джамилем цену.
- Пятьдесят… пятьдесят тысяч! – прохрипел Джамиль, обводя присутствующих мутным взглядом.
Сахир взглянул на аравийца.

После короткой речи аравийца остальные гости многозначительно примолкли и взгляды присутствующих обратились на хозяина дома. Оглядывая неподвижную доселе рабыню, Ахуджа задавался вопросом, что особенного было в этой девушке, что ага-кизляр счел ее подходящим подарком для  царского сына. От внимания работорговца не ускользнуло, что аль-Хадрами не назвал его имени… У владыки Персии, да продлятся его славные дни тысячу лет, было трое сыновей: старший, Фарид, прозванный в народе за ум, необычайную силу и беспримерную храбрость «Львом»; Парвиз, отчаянный храбрец, известный своим  горячим нравом,  и Камал, поздний плод негаснущей любви. Впрочем, последний был еще слишком юн, чтобы обзавестись собственным гаремом.
- Шестьдесят пять.
Цена была высока и, откинувшись на заботливо разложенные рядом подушки, Сахир насмешливо наблюдал, как вытягивается лицо у египетского посланника. На террасе стало так тихо, словно тяжелая длань повелителя Персии простерлась над головами собравшихся.
Джамиль же будто обезумел. Сжав кулаки, он впился взглядом в невозмутимое лицо царского евнуха и крикнул, обращаясь к каждому: «Трусливые шакалы! У вас у всех есть с собой золото. Ссудите его мне, и я верну вам вдвойне!»  Мертвая тишина была ему ответом. Повернувшись к Га-Леви, египтянин требовательно выбросил вперед правую руку, но толстяк испуганно охнул, сгребая монеты со стола.
- Господь с тобой, такие деньги… Откуда? Нет-нет…
Посланнику султана не оставалось ничего другого, кроме как вернуться на свое место и, скрипя зубами от бессильной ярости, залпом осушить чашу с вином.
- Шестьдесят пять тысяч динаров, - дразнящим голосом произнес работорговец, перехватив полный сожаления взгляд, который еврей бросил на распростертую на ковре девушку. – Кто даст больше?
Все молчали. Сахир улыбнулся:
- Продана Нури аль-Хадрами, старшему евнуху царского гарема.

Устав от долгого стояния на ногах, Захи воспользовался тем, что внимание собравшихся у ворот людей было обращено на раненого, и уселся на низкую скамеечку у стены. Растирая натруженные ступни, нумидиец сокрушенно зацокал языком, нащупав пару заноз и попытавшись осторожно их вытащить. Небо над Суфой начинало светлеть, возвещая наступление нового дня. Сунув голову в щель между воротами, слуга заметил, что дом и сад по-прежнему ярко освещены факелами, верно, хозяйские гости не торопятся расходиться по домам. Он подумал о горячей мясной похлебке, которая ждала его на кухне, и тяжело вздохнул – живот от голода давно прилип к спине.
Маленький отряд во главе с начальником дворцовой стражи исчез в одном из проулков, а оставленный им охранник угрюмо топтался около повозки, бросая нетерпеливые взгляды в противоположные концы улицы. Захи хотел было предложить ему место рядом с собой, как вдруг услыхал тяжелые торопливые шаги и разглядел идущего к ним солдата.
«Доброй ночи вам, уважаемые!» – из-за широкой спины стражника вынырнула облаченная в полотняную столу женщина, в которой слуга Сахира немедленно признал травницу из соседнего квартала. Подойдя к повозке, она склонилась над раненым, подмигнув нумидийцу вставленным в медный обруч «тигровым глазом». Незаметно начертив в воздухе знак, охраняющий от злых духов, Захи поднялся со скамьи, собираясь стать поближе, когда на плечо ему опустилась чья-то рука.
- Что здесь?
Обернувшись и встретившись глазами с Максудом, раб, запинаясь, ответил, что Искандер-ага и его люди отправились в хабарат Ервэхши, а солдат привел травницу.
- Плох, говорит, раненый… - прошептал нумидиец, косясь на женщину, которая в это самое время сосредоточенно рылась в своей сумке, пока не извлекла из нее какой-то предмет, напоминавший по виду тыкву. – Лекаря бы надо.
Отстранив от себя бормочущего раба, Максуд подошел к травнице и окликнул ее по имени. Стоявший неподалеку стражник тут же вскинул голову, прислушиваясь.
- Ханум, - нубиец понизил голос, - отнесем его в дом. Этот человек – царский звездочет. Я пошлю за лекарем.
Византиец и переодетый женщиной придворный музыкант были далеко и не могли их слышать, поэтому Максуд обратился к солдатам с просьбой помочь ему затащить повозку во двор. Поскольку осел по-прежнему не желал сделать ни шагу, решено было снять с него упряжь; наконец, общими усилиями привратника и обоих стражников повозку с лежащим в ней звездочетом удалось сдвинуть с места.
- Перенесем его на плаще, - сказал один солдат  другому и тот с готовностью сорвал с себя плащ.
- Эй, Фируз!
- Я здесь, господин.
- Беги за лекарем. Поторопись, Фируз!
Кивнув, мальчишка выскочил за ворота и помчался что есть духу к дому лекаря.