Тепло, мягкое, домашне-уютное, оказалось зыбким видением и выскользнуло из моих рук. Но, фарваши свидетели, я к потерям уже привык. Привык питаться крохами чужого тепла, щедро разбрасываемых счастливцами, не подозревающими о своем богатстве. Женщина смешно сморщилась, чихнула, фыркнула, снова скорчила рожицу, разрушая романтический образ, который уже успело нарисовать мое глупое воображение. Но другое заставляло мое естество неестественно сворачиваться от боли — укус ужасного мотылька. Рана зудит, кажется, что ее края растворяются, обнажают мою беззащитную кровящую плоть, скрытую под кожей до поры. Чувствуя, что моя голова кружится и что я упаду в эту рану, выворачивающую наизнанку мое... Нет, пернатое тело не мое! - озарение приходит быстро. - Симург! Так меня называет она, но это не мое имя!
  И снова вернувшись в реальность из тяжелого удушающего кошмара, я понимаю, что присвоенное мне чужое имя стало крепчайшей из возможных броней против морока полной луны.
  - Оближи! - я послушно исполняю приказ женщины, чувствуя, как с чужой черной кровью в меня проникает яд инородного существа. Увлекаемый мраморноликой спутницей вдоль по пустынным ночным улицам спящей Суфы, я несколько раз оглядываюсь.
  Увеличившийся до размеров собаки мотылек крадется следом, нелепо переваливаясь на крыльях, которые теперь напоминают перепончатые крылья нетопыря.
  Покров лже-бабочки полинял, словно пыльца, стертая неаккуратными пальцами озорников. Интересно и страшно увидеть морду преображенного существа, с которым я продолжаю чувствовать какую-то непонятную связь. Кажется, еще мгновение, и Ночная Госпожа нахмурит широкие брови, нетерпеливо щелкнет пальцами, и мы оба, я и кошмарный мотылек вскинем головы к небу и исторгнем из себя леденящий кровь вой.
  Но преследователь теряется за поворотами многочисленных проулков, сквозных  дворов, через которые мы проходим, будто через чужие сны. Словно плывем в течении подземной реки, проложившей себе путь вопреки человеческим постройкам по дну города.
  - Дедушка… дедушка… пусти! Дедушка, ну, дедушка пусти!
  - Пшла! Разорительница! Разлучница, притягивающая невзгоды!
  Карканье старика поглощается шумом, накрывающим меня. Будто я вышел к горному водопаду, да и еще подставил буйную голову под его тяжелые струи, не боясь, что те обрежут ее, словно широким клинком. Старик говорит и говорит, а я не слышу его. Хотя, раз женщина скрылась в лавке, то все слова этого... ( Торговца снами, - подсказывает подсознание) обращены ко мне.
  Чтобы избавиться от боли, я протягиваю ему раненую ладонь:
  - Мне больно! Неужели я не мужчина. Раз признаю свою слабость? Или только настоящему мужчине хватит сил, чтобы признаться в ней? - но ладонь жжет нестерпимо. Хочется погасить этот пожар.
  - Воды! Дайте мне воды! - я пытаюсь перекричать шум в голове, чем вызываю обвал в горах. И теряя терпение, бросаю хозяину дома в лицо. До меня доходит смысл шепота: «Дедушка самый известный ловец снов».
  - Как мне изменить чужой сон? Как мне попасть в него, чтобы вымолить для себя прощение?

Другой мир, наполненный блеском и треском чужих предметов, хранящих чуждые чувства и ненужные воспоминания. Обилие их, насыщенность ирреального рядом с собой заставило сердце сжаться. Старик, Ловец снов, как назвала его моя безымянная спутница, заставил меня пристально присмотреться к ней. К чувственным губам, что приоткрывались в полудетской улыбке, шепча что-то всем этим диковинным бутылям, идолам, бусам и лентам, свисающим с потолка. К чувствительным пальцам, которые так и тянулись к ним, чтобы собрать вековую пыль.
  - Осторожно, слышала, что он сказал?.. - полувопрос- полуназидание. Что-то древнее, брюзгливо-всезнающее проснулось в моем вечно неуверенном естестве. Накрыв протянутую ладонь женщины своими скрюченными пальцами с загнутыми птичьими когтями, я увидел отражение бутыли с чужим сном, что она мне указала. Это же просто лист...
  Еще прежде шакалозубый хозяин лавки нашептал мне, играя с моими мыслями в салки:
  - А ты уверен, что тебя там нет, Симург? А ты уверен, что не твои еженощные появления заставляют ее сон длиться и длиться, призывая тебя ночь за ночью и вызывая страдания у обоих. Прощаясь навсегда, надо иметь силы отпускать... Не зацепляй за сердце серебряный крючок надежды. Вкус пойманной большой рыбы будет отдавать тленом. Серебро слишком податливо времени, нежный блеск сменится, не успеешь моргнуть, отвращающей чернотой. Ты хотел, чтобы она разъела тебе сердце?
- Нет, нет... - шепчу я. - Я не хотел... Я не хотел привязывать ее к себе, так как знал, что придется уйти. Я уходил и каждый раз что-то влекло меня назад. Ибо не было слаще муки снова слышать ее голос.
  Мысли мои прервал дикий крик. Земному существу из плоти и крови не дано так кричать. Когти-пальцы скребли по прилавку, помогая удерживать равновесие. Место укуса завибрировало от боли. Это было наверняка то существо из переулка, оно выследило меня по запаху крови. Женщина что-то сказала, старик что-то ответил, поднял сверток и ушел.
Какое-то время и смотрел на лист в бутыли. Обычный лист, каждая прожилка которого между тем пульсировала какой-то своей жизнью. Подняв сосуд, сквозь дутое стекло взглянул на просвет, будто в щель, чтобы разглядеть дивный лунный мир. Осознание того, что я нарушил правило, пришло немного позже. Я не удержался от искушения. Быстро вернул чужой сон на место, когда услышал:
  - Спрашивай, господин.
  - То, что случилось со мною, это проклятие? Скажи, любимая дочь луны, кто проклял меня? Неужели, это сделал я сам?

- Он любит воду, - делаю отметку в памяти и погружаю ложку в крупяное месиво.
  - Разве не в моих силах найти выход из лабиринта собственных снов и кошмаров самому? - недоверчиво бормочу, будто не собирался пару мгновений назад пуститься во все тяжкие, чтобы избавиться от смрада полуночного сна, преследовавшего меня по тихим улочкам Суфы. Я забыл, что этот мир считаю краденным, своим понарошку, как детскую игрушку — палку с лошадиной головой. Только голова у моего сна птичья.
  На кривых зубах горошины лопаются со смачным звуком, заставляя желудок урчать от предвкушения сытной пищи. Взгляд же так и тянется к белой коже женщины, которую посмел обнажить старик.
  Когда он так по-хозяйски вольно разорвал одежду женщины, я едва сдержался, послушался слов ветреной спутницы, а так хотелось ударить по загребущим рукам. Пускай он может поместить  необъятное в сосуд-наперсток, пускай его сны выглядят реальностью, как пища утоляет настоящий голод, только какой право он имеет так вольно обращаться с той, что нежно касалась моих перьев... Будь этот хрыч чьим угодно любовником!
  - Теперь он не мертвый, он живой сон, скоро дедушка отпустит его, и он опять будет сниться. Без тебя бы он не дозрел, продолжал бы прятаться там внизу и звать воспоминания и моих бабочек. Ты хороший. Ты охраняешь там от там, ты симург.
  Пытаюсь осознать о чем мне вещает чарующий голос, но в голове не желает укладываться, слежу за движением тонких рук, еще укрытых тканью.
  - Я не понимаю... Я не умею делать того, о чем ты говоришь...
  Изподлобья взглянув на хозяина лавки, не могу сдержать скрипа зубов. Изнутри поднимается негодование, готовое выплеснуться на руку, словно пена от горького хмельного навара. Напридумывал, нафантазировал, свел самого себя с ума и заставил сердце биться вперед крови.
  Бросаю ложку и спрашиваю:
  - А ту воду, что течет под городом вы любите? Ту реку, которая превратилась в алый камень и режет, словно алмаз, руки и ноги тех, кто осмеливается прикоснуться или вступить в ее мертвые воды?
  А крылья за спиной разворачиваются и сшибают с полок то, что подвернулось: склянки, каменные фигурки. С грохотом они укладываются на полу в мозаику из осколков. Пытаюсь остановить себя: «Тебя пустили под свой кров, разделили с тобой еду, а ты... что ты творишь, птице-человек, безымянный Симург, который превратил свою тоску в песню... Что ты делаешь из-за нелепой человеческой гордости?»
  Нестерпимо болит рука. Сущность моя не желает прислушиваться и давать ответ, выбираюсь из скопления мучащих меня чужих вещей, хотя крылья, словно паутина, ловят ленты. А она, причина причин, неторопливо пережевывает кашу из казана, за щекой не нут с бараниной, а бабочки.
  - Я не выдержал, я не смог, - стукаюсь лбом о закрытую дверь и остаюсь в лавке.

Оторвавшись от ссохшейся древесины, лишь ладонями продлив на несколько мгновений соприкосновение с дверью, я поднялся с колен. О, как легко сдаться и опуститься в пыль на колени, и как тяжело встать, распрямиться, обрести вновь растерянную гордость, посмотреть прямо в лицо тому, чего посмел испугаться. Подтверждение этого настигло меня здесь, в доме ловца снов. Может, оно и к лучше... Не всегда шишки набитые во сне оказываются полноценными синяками и ссадинами в реальности. Но я растерялся прежде, чем понял истинную природу тяжести, сковавшей мои плечи. Поднимаясь с коленей, я поднял еще и повисшую на моей спине, по моих крыльях мраморноликую женщину.
  Повернувшись лицом к учиненному разгрому, я даже не почувствовал стыда. В лавке было столько древнего барахла, что старику найдется чем занять освободившееся место. В углу что-то ворочалось, возможно, я ненароком освободил еще чей-то сон из мизерной бутылочки. Кошмары, кошмары... если мой остался снаружи и еще не вырос до верблюда, что каковы на вкус и запах эти...
  Сделал несколько шагов в перевалку и наткнулся на хозяина лавки. Тот как ни в чем не бывало, продолжал жевать. У  беззубых стариков это процесс длительный, почему бы ему не завести себе специальную помощницу с крепкими зубами и смазливым личиком. Злость осевшая было на дно, словно приняла в себя щепотку дрожжей и теперь начала пухнуть, пенится, подниматься по крутому склону моего нрава, в птичьем виде непредсказуемого, но такого обычного.
  - Симург - птица певчая, решил ты? Думаешь, кроме песен и стихов, ничего нет в моем сердце, ни храбрости, ни веры в себя, лишь одни недостойные мужчины сомнения? - и мне снова хотелось прочистить горло, чтобы кричать. Чтобы от моего вопля потрескались оставшиеся целыми в лавке сосуды, чтобы крохотную комнатушку, чтобы весь этот странный дом напомнили заклейменные им сны. Разве виноваты сны в том, что люди снящие их превращают сны в кошмары... Несправедливо.
  А старик все жевал и не спускал с меня какого-то ехидного взгляда, который все больше и больше раздражал меня.
  - Так ты любишь воду? Простую воду? Так? - я осип из-за внутреннего напряжения и теперь хрипел.- Так держи свою воду. - и, подняв над головой старика, перевернул кувшин с чистой водой, что был выставлен на стол вместе с казаном тушеной баранины. Если едва казалась настоящей, то и вода настоящей прохладной струей потекла по его голове, по длинной спутанной бороде, мышиного цвета одежде. Это тебе, чтобы не распускал руки. Знаю я, какие тебе сны снятся! Несколько брызг попали на мои крылья, вспыхнули салатными искрами.
  - Ты не обожглась? - переживая за свою ношу, я чуть повернул голову, чтобы рассмотреть, как там женщина-охотница за бабочками. Будь я человеком, у меня бы не получилось, но полуптица умеет вытворять со своим сказочным телом странные вещи.
  - Ты продолжаешь считать, что я всего лишь просто «шумный»? - негодование прорезалось острым кинжалом. - Отчего ты судишь меня... Неведение — это еще не глупость... - и выдало меня с головой.

И помещение заливает розово-лиловой краской смущения. Кажется, сейчас кожа под перьевым покровом набухнет, пойдет волдырями, которые обязательно лопнут, зальют пух и перья сукровицей. Внутри него будто закипает вулкан, но вместо землетрясения, дыма и огненной лавы, раздается другой глухой грохот — мой голос, возмущенный рык.
  - Не смей обзывать ее! Не смей осуждать ее. Эта белая харя в небе, что морочит добрым людям голову в час своего торжества, не дает тебе права вести себя так! - мой голос живет сам по себе, слова отскакивают от языка и неба, будто сухие горошины из мальчишеской рогатки, летят прямо в старика: вот тебе, не смей распускать язык и руки!
  Разворачивая крылья, чтобы прикрыть наготу женщины, я встал между нею и хозяином дома, заслонил от чужого взгляда ночную суть спутницы, мерцающие в ее животе искры. Такой я жаждал увидеть ее сам с момента нашей встречи на залитой луной крыше. Я спокойно, хотя внутри все рвалось и металось, накрыл ладонь старика, сжимавшую тот злополучный кинжал, и легко вырвал его из цепких рук.
  - Не смей прикасаться к ней! Это сказал я, тот, кого вы называете Симургом!
  И гостеприимный дом, в котором делили пищу и воду страждущие от дурных снов люди, вдруг затрясся. Стены ходили ходуном, каждый камень в старинной кладке вибрировал с собственной частотой, не попадая в такт с остальными. Назойливое едва слышное шуршание на крыше постепенно превратилось в грохот камнепада. Заглушающий тот, что только что бушевал в моей душе. А в памяти возникало нелепое отвратительное существо на кривых суставчатых лапах, с изломанным контуром смятых крыльев над хитиновым панцирем-шкурой. Неужели это я призвал гнев луны на дом ловца снов? - мне хотелось думать совсем о другом, не о той случайной ошибке, маленьком камушке, брошенном с вершины горы вниз.
  Я обернулся к женщине, лицо которой будто изменилось, застыло. Снова смущение волной накрыло меня, заставив забыть о тех словах, что я пытался подобрать, сжимая в руке отобранный у старика кинжал. Остатков смелости хватило лишь на то, чтобы заглянуть в ее темные глаза.

Словно несмышленого птенца, еще не умеющего по-толковому летать, меня крепкой хозяйской рукой задвинули в угол. Не смог даже поднять руку, двинуть крылом, пошевелить ногой, даже забыл, кто я есть, птица или все-таки человек в птичьем обличье. Осыпанный белой известью с потолка, словно пеплом сожаления и раскаяния, я затравленно следил за тем, как старик ухаживал за моей ночной спутницей, будто за родной внучкой, да и назвал он ее так...
  - Почему? - с трудом совладав с пересохшим горлом, я выдавил из себя вопрос. Щелкнув при этом клювом? И не в силах сдержать чувства, сгорая от стыда, я закрыл глаза скрюченными по-птичьи руками. Руками, потому что чувствовал, за моими веками прячется что-то ужасное и озлобленное, что не только гнев старика заставил ходить стены и крышу дома, что-то другое темное прячется снаружи.
  Слова Ловца снов привели меня в чувство лучше всяких пощечин. Не торопись делать выводы, не разузнав, как все обстоит на самом деле. Происшедшее стало бы лучшим уроком, не знай я о своей неспособности ждать и терпеть. Выбравшись из угла, полусогнувшись, чтобы ненароком не встретится взглядом со стыдившим меня стариком, я опустился на колени перед женщиной, как и велел хозяин дома, чтобы придержать ее прекрасную голову над глиняным горшком.
Слова ловца были верны, я все делал не так, я оскорбил его и повелительницу ночи и теперь должен ждать страшной расплаты.
  - Ты потерпи, все будет хорошо... Еще немного... - неосознанно повторяю слова, которые говорила мне мать, чтобы облегчить боль надеждой. Давно, в туманные годы детства, когда еще было естественно склонить голову на ее колени, покрытые грубым фартуком, когда отец не поджимал губы и не обзывал неженкой. Старик ушел, я остался наедине со страдалицей, поэтому осмелел и, погладив висок, коснулся жирных блестящих волос губами, - Прости, из меня никудышный помощник...

Крошки удивления женщины: «Ты, правда? Правда, оскорбил Круглолицую, она же...» - будто попадают мне за шиворот. Невольно начинаю чесаться и ерзать в своей одежде, будто желая вытряхнуть из нее что-то, пока не вспоминаю, что под когтистыми пальцами — перья, что укрывает меня от ночного холода — пух. И что я выгляжу в эту ночь не как человек, и что, если Повелительница ночи и снов захочет этого — останусь таким навеки. Но разговор, тихие и будто с усмешкой сказанные слова отвлекли меня от фантомных крошек.
  Не миновать того, что суждено звездным законом. Разве затмевающая их свет в дни полнолуния Круглоликая рассудит по-иному...
  Хочется ударить по рукам старика-ловца. Ему будто мало делить ложе снов с самой луной, тянет сухие пальцы к мраморной коже моей полуодетой женщины! Но руки заняты, я придерживаю за плечи страдалицу.
  - Как страшно выглядят мои кошмары и боль, как та уродливая бабочка, преследовавшая меня суфийскими лабиринтами. Она не вернется больше? - задаю я вопрос старику, тщетно пытаясь отвести взгляд от его ловких пальцев и бабочек. Но пришедшая в сознание женщина уже скрыла наготу живота и теперь тянет палец в рот. Четко обведенные тенью страдания губы ярки и притягательны, словно кровью нарисованы они на бледной лице. И не сдержавшись, снова касаюсь ее виска, щеки, но не губами, я уже не настолько смел, своим дыханием.
  - А у меня слишком много страхов и радости, негодования и жалости. Боги, вылепившие мое тело из глины, вложили в него слишком горячий огонь. Пытались потушить, да  перепутали сосуды и залили его вместо водой черным «греческим огнем». Мне не жаль этого жара, если он понадобиться ей, - слова предназначены хозяину дома, где я устроил разгром, а вот взгляд, взгляд я прячу в пол. Пусть он запутается в циновках и никогда не пересечется со взглядом моей ночной спутницы. Она итак слишком много искр и огней видела от меня, даже в воде подземелий я пылал, будто факел. Что же дальше? Страшно...
  Женская натура берет верх, она спешит прибирать растерзанную комнату, а я вперевалку ползу в угол. Слишком тяжелым бременем признание легло на мои крылья. Смогу ли я развернуть их на лунном ветру? Плеснет ли мне ночной ветер в лицо серебряными брызгами?
  Не хочу думать о Ее мести. Сажусь в угол, куда отправлял меня недавно гнев старика, когти загребают в кучу глиняные осколки и хитиновые лапки раззореных мной снов. Я будто не птица больше, а нашкодивший кот. Створки окна надо мною скрипят, и на полу возникает огромная миска бело-лунной сметаны.

Старик говорит равнодушно, может и вернется, а мое сердце сжимается от дурных предчувствий. Из-за преследовавшей ли меня бабочки, или новой напасти, не могу понять, я еще не научился понимать того, что говорит внутренний голос. Страх, короткий, пронзительный, заталкивает невысказанные слова обратно, будто надевает на меня кляп. Какое-то время молча слежу за передвижениями подметающей женщины, она то пропадает в тени угла из-за черного платья, то появляется, на мгновение мне кажется, что она оседлала метлу. Покорно заметает мои грехи, устроенные мной разрушения, а мы с хозяином дома, как и положено мужчинам, наблюдаем за ее хлопотами.
  - А она... Луна. Она тоже?.. - шепчу я, обращаясь к ловцу и кивая на свою спутницу, - Она тоже, когда бывает женщиной?.. - и замолкаю снова, понимая, что все перепутал, принял за чистую монету то, что даже не было чужой грезой. Неверное предчувствие под лунным ветром и светом, обманы лунного угощения.
  - Что же такого нужно было попросить, чтобы стать, как она, жадной поглотительницей чужих бабочек? Похищать чужие покой, сны и души? - теперь, когда гнев утих, с каждой минутой, что я провожу под крышей этого дома, у меня возникает все больше вопросов.
  Наклоняюсь, чтобы будто кот лизнуть сметаны, но женщина уже опередила меня. Взгляд останавливается на ее испачканным белым лакомством пальце. Но подносит его не к своим губам, ко мне. Хочу слизать, высовываю язык, но хитрая женщина меня обманывает,  чертит сметаной по щекам. Ну, какой же длины должен быть птичий язык, чтобы дотянуться. Пытаюсь поймать уворачивающиеся тонкие запястья:
  - Не надо, дай я попробую сам! - ловлю когтем каплю сметаны, ставлю точку на носу безымянной и коротко целую сметанное клеймо. Язык обегает испачканные губы, кисловатый вкус молока остается на языке.
  - Вкусно. Хочешь сама? - и подставляю расчерченную щеку женщине, - Это не краска, это сметана. Ее едят, - объясняю я непутевой. - Попробуй. - сам бы я не устоял и слизал все до последнего мазка с ее щек.

- Белена - яд, - мелькает в сознании, но я уже не слушаю старика. Думаю, пусть завидует, пусть я даже не понимаю, о чем он ведет речь. Повитуха, цыганка, хозяйка дома, где слишком много кошек и во дворе которого стоит высокая старинная башня. Немного, и я докопался бы сути, кто есть на самом деле она, кто есть я, когда свободен от оков сна или наоборот насмерть прикован к жизни. Но ночная спутница вовремя остановила поток моей памяти, словно обвал преградил горную реку.
  - Я умею рисовать, - палец с новой порцией сметаны тянется к высокому бледному лбу женщины, но замирает в воздухе, - Но не знаю, велика ли сила тех символов, что чертят мои когти. Разве в небе они превращаются в какие-то знаки? Они тают от ветра, от лунного света. Но когда на небе луна - не видно звездного света. А поначалу я думал, что звезды - это дыры, следы когтей неведомой твари, что пыталась прорваться в наш мир. Потому я боялся неба, а сейчас не боюсь.
  Слежу за тем, как палец женщины перемещается с моего лица на стену. Символы вдруг начинают тихо мерцать и земная суть молока принимает потустороннюю сущность, становясь вещественным.
  - Странно все это... - задумчиво говорю я. - Конечно, я иду. Ловец же сказал заботиться о тебе, - и поднимаюсь с коленей, прочь от циновки, прочь от миски со сметаной, прочь от чужих снов, заточенных в бутыли. Крылья разворачиваются сами собой, закрывая окно и лунный свет. В комнате становится совсем темно и тихо. Только дыхание троих... сложно сказать людей ли. Только мерцание молочно-белых знаков на стене и на наших лицах.