В ушах  серебряный перезвон колокольчиков. Это недозревшие росинки перекатываются по упругим лепесткам сомкнутых на ночь бутонов. Это холодный ветер пустыни играет бусинами и черепками в дверях лавок, предупреждая: «Ночной покупатель идет... И самоцветы его интересуют меньше всего...»
  Выставляй, праведный народ, мисочки с молоком вывешивай пучки пахучих трав у порога, возжигай курильницы спящим богам да плотнее затворяй створы на окнах. Это ночной морок, тот, о ком нет упоминаний в древних мудрых книгах, кто не оставляет воспоминаний о себе, сжигая память, словно плоть после тяжелой болезни, и развевая пепел над рыжими крышами домов. С заразой именно так и нужно поступать. В костер ее — пусть языки пламени пляшут, пусть  кости трещат, а сухожилия ломают в последнем жесте проклятия мертвые руки. Не будет вам прощения... Вечные муки нашлет на вас моя мать, богиня Луна...
  Звук колокольчика затухает. Последний «дзинь» тонет в ночном небе, рождая ровные круги в воздухе — будто капля упала в пруд. Первый круг растет и все быстрее гонит перед собою душную волну воздуха. Качнувшись, от тупого удара в широкую спину, я приникаю к земле и едва не ползком перебираюсь под защиту стены. Куда девалась моя обычная ловкость и легкость? Неповоротливое тело будто наполнено свинцовой тяжестью. Я чувствую зарождение новой волны, которая не оставит после себя ничего разумного. Будто движимый волной, я касаюсь щекой неплотного заслона двери, раскидываю в широком объятье руки, тень от которых на белой стене растягивается в большие крылья, и слышу биение чужого сердца, заточенного в темнице стареющего тела. Стремясь найти защиту, преодолеваю густой аромат смолы и хвои, заслон из чеснока и других остропахнущих трав. С большим трудом — длинные загнутые когти мешают — я щелкаю тем, что недавно было моими пальцами и прохожу, чернильной тенью закрывая свет лампы, провожу крылом над темноволосой головой спящей женщины...
  Дом сотрясается от страшного удара. Спящие люди не ощущают его, ибо не осыпаются стены и потолок, даже звонкие кувшины в стенных нишах остаются на местах. Только поднимают голову мудрые коты и выгибают спины, чуя опасность, глупые котята... На соседнем дворе воет собака, бросая вызов жирной луне. А я разгибаюсь, вдыхаю полной грудью и — о  диво! - задеваю головой высокий потолок.
  Крыши и небо, цветы и дома.
Суфа ночи небыль рождает сама.
Склонюсь пред задумкой
Исчадия ветра, песка и ума.
  Сметая все на своем пути, но из уважения к хранителям дома я поднимаю крылья, чтобы не опрокинуть мисочки с молоком, я несусь на давний зов, унося на кончиках перьев ровное дыхание спящей. Меня зовет небо, светлеет и растворяется лунная дорожка, по которой вперед меня проносится серый выводок бабочек. Что-то внутри меня порывается броситься за ними в погоню, но я чувствую чужое присутствие и по-птичьи поворачиваю голову, одним глазом рассматривая.
  Я не знаю ее... Но я видел ее и я обещал ей... - и задыхаюсь, пытаясь вспомнить, - Кому я обещал и кто я такой?

Всполохом разноцветных искр обернулось желание взлететь. Узкоглазые лунные мастера могли ехидно щуриться и потирать ладони: фейерверк удался. Обежав по периметру выбеленного светом двора, по кошачьим спинам, стенам искра  подкралась, шипя по змеиному, к подножию башни и туда упал столб серебряного света.  Вспыхнули кошачьи глаза, размножившиеся зеленые искры запрыгали, с их пушистых хвостов на белый песок соскользнули серебристые и, будто живые, эти огоньки пустились вприпрыжку ко мне.
Подобрав крылья,словно тяжелые длинные одежды, я осторожно, переваливаясь с ноги на ногу, переступил. Когти, словно тяжелые шпоры. взбороздили песок, быстрым росчерком рассекая несколько огоньков надвое, но.... так их только стало больше.
Брызги холодного света попали на перья, и вдруг я увидел себя  нового... Свои скрюченные в птичьи лапы ладони, ногти, заострившиеся в когти, покрывающий получеловечье-полуптичье тело редкий черный пух. Это бред полной луны... Я никогда не гулял по крышам....Я не забирался в чужие сады... Но, может быть, раз я не узнаю это тело, то это и не я вовсе... - подкралась трусливая мысль. - Или меня прокляли ифриты, заточив в тело чудовища... Вскинув вверх то, что продолжать еще считать лицом, ибо не видел его отражения, я увидел ее, прекрасную и спокойную, будто греческая статуя. Прекрасная не внешностью, а внутренним покоем. Чувствуя себя ущербным, я согнулся в три погибели, пытаясь скрыться прежде всего от самого себя, испуганного, растерянного.
Но в тишине больше не было звучания глиняных черепков и костей. Даже вой собаки казался мне совершенно далеким...
- Пойдем, - тихий голос легко преодолевает разделяющие нас стены.
Вокруг навязчивое трепетание хрупких крыльев бабочек. Тысяч бабочек, что облаком на мгновение закрыли бесстыдную обманщицу-луну. Помимо моей воли, подавленной страхом, чужое сильное тело вдруг оттолкнулось от земли и расправив огромные крылья взлетело.
Взгляд вниз, а за мной, словно неровные оборванные нити, искрящаяся бахрома, потянулись зелено-серебряные огоньки, разгоняя ночную темноту. Внизу город, вверху небо, а между ними прекрасная дочь луны зовет меня. Близко, так, что становится душно, я опускаюсь рядом с ней на крышу. А бабочки летят дальше. Едва сдерживая себя, я скрипнул зубами. Не уйдете, я поймаю хотя бы одну...

Это то, чего мне всегда не хватало. Это бьющееся под ладонью тепло беззащитного существа... Пусть даже оно размером с ноготок и его вязкое туловище лопнет от одного настойчивого прикосновения, если я сожму его между двух отточенных когтей. И не поможет истерическое трепетание хрупких крылышек, пыльца которых бестолково будет осыпаться. Только мне не добраться до этого желтого огонька. Я могу бесконечно рисовать его в своем воображении, потому что он успел спрятаться в мраморную крепость. Я усмехаюсь, склоняясь перед неприступными бастионами, шепча:
  - Почему она нашла пристанище в тебе, а не во мне?
  И я поднял взгляд, теряя силы и потому выдавая свое изумление.
  - Почему так несправедливо? - будто я капризный мальчишка. Только не знаю, дрожала ли нижняя оттопыренная губа.
  А птичья лапа, все еще под гнетом женской руки скользит по животу вверх, следом за скачущим огоньком, по ложбинке между грудей к тонкой шее. Стараясь не оцарапать тонкую кожу, но еще не зная, как поведет себя птичья лапа, реши желтый огонек вырваться на свободу тем путем, что попал внутрь. Сожмется на шее или нет?
  - Кто ты?  Ты ворвалась в мою ночь... как... - но слова остаются внутри, я смотрю в ночь и в черное небо. Меня больше ничто не интересует. Ни ответы, ни вопросы. Так как над плечом моей призрачной спутницы плетет вязь из обрывков чужих сновидений целая армия блеклых мотыльков. Они некрасивы. Они ждут своего преображения. Как я хочу дать им его. А очертания клетки, в которую были заточены свет и тепло единственной бабочки, меня больше не волнуют.
Крылья за моей спиной вдруг развернулись, взрывая воздух топорщащимися перьями, загребая его потоки, будто огромные щербатые лопасти. Еще не привыкнув к новой для себя ноше, я пытаюсь удержать в равновесии готовое к нападению тело и утыкаюсь лбом в прохладный живот.
  И я вспоминаю, что еще недавно был мужчиной, и руки-лапы загораются изнутри от смущения. Отпрянув назад, я оступаюсь за край пологой крыши. В памяти мелькает детской испуг... На той лестнице не было перил, и я снова падаю вниз...

И я замер, дрожа на прохладном ночном ветру, будто приплясывая на кончиках пальцев женщины, которая та придерживала меня за подбородок, прервав падение. Благодарно впившись в мраморное лицо, перепачканное  слезами, пожирал свет в глазах, следя за тем, как открываются ее полные чувственные губы, обнажая жемчужные зубки, ровные, блестящие... Невольно облизнул языком, с которого капала сладкая на вкус слюна, собственную щетину зубов, изменившихся под влиянием ее, Луны.
  Шальной ветерок щекотал мое тело, забираясь под перья, заставляя пух подниматься дыбом, будто сквозь меня неотступные зеленые огоньки пропускали щекочущую искру, касаясь также вольно, как до того я сам прикасался к странной женщины. А ее слова проходили мимо сознания, как и те, первые, в которых я не смог уловить то чуждое имя, которым она назвала меня.
  Крылья качнулись, сводясь в арку над головой и поставили меня обратно на крышу. Они, это они спасли меня, а не хрупкие женские руки, одна из которых держала сачок. Я просто парил в воздухе, когда смотрел в ее глаза.
- Кто тебе обещал? Я ж тебя вижу впервые, - отчетливо выделяя личное местоимение, я опустился на колено. Женщина итак была выше меня, что приходилось поднимать голову, чтобы смотреть в глаза. Укутался в тяжелый плед черных крыльев, превратив тень на стене в подобие огромной птицы.
  - Если ты эмиссар Луны, то возьми меня на поруки в эту ночь...-  бросил голодный взгляд на кочующих по небу мотыльков то белым флером по черному небу, то сетью целомудренной тени по широкому лику светила.
  - А где твоя чадра? - мужчина во мне наконец очнулся. Взгляд скользнул по округлым коленям, по светлым бедрам, животу, в котором все еще мерцает и пляшет бабочка, останавливается на темных каплях сосков.
  Где твои одежды и где твои спутники, одинокая ночная женщина. Или ты гурия из моих юношеских снов.
  Когтистая ладонь-лапа прикрывает мои глаза.
  Если она вспомнит о стыде... Она уйдет... Она забудет о том, что можно летать, и все бабочки будут мои. Ее бабочки будут моими...
  Я пытаюсь отказаться от услышанного. Какая связь может быть между нами — бабочки и женская плоть... У нее же нет души... думаю я, и все слова, придуманные чьим-то хищным разумом и вложенные в мое сознание, остаются невысказанными.
  - Кто тебе обещал? - голос дрожит и с запозданием я понимаю почему. Ночью нет места именам, также как все суфийские кошки остаются серыми, так и люди, мужчины и женщины, должны оставаться безымянными. Дэвы ночным ветром или тенью на белой стене могут подслушать имя и завладеть тобой. Я срываюсь с места, мягко обнимая и прикладывая руку к готовым отвориться устам. - Я обещал... Я исполню. Только молчи. Я иду за тобой, куда позовешь... А как это, внутрь времени?
  И стараюсь проникнуть взглядом в глубину темных глаз. Кто нашептал мне, что красота только внешняя. Положи на ладонь распростертую бабочку и поднеси к глазам — чудовище.

О, нет! - с губ сорвался горький стон. Я расстроенно проследил за преображением видения в настоящую женщину. Будто я снова был подростком, случайно увидевшим женский силуэт в воде купальни. Пока спущенные с округлых плеч одежды скользили к земле, по воду пошли круги от листа, сорванного ветром и упавшего. С отчаянием снова следил за зыбкой картиной, скрывшей заветное отражение. Пальцы сжимали жирную траву изумрудного сада, а поднять взгляд на настоящую женщину не хватало смелости. Я так и просидел, укрытый тенью дерева, чуть дыша и не смея открыть свое присутствие, покуда чужая жена плескалась в воде. Уши заложило от давнего смеха.
  И будто случайно я сделал шаг и наступил на волочащийся оборванный край ночного балахона, тайно надеясь, когда женщина сделает шаг, неверное полотно треснет и лунный свет вновь лизнет ее стройную ногу, зовущий изгиб бедра или упругую грудь.
  Обратившаяся в продолжение ночного неба охотница за бабочками словно вторила моим мыслям и поступкам, отраженными блеском луны, впрочем, задумала она что-то другое...
  Внутрь времени нельзя, а внутрь чего можно?.. Были бы губы — растянулась похотливая улыбка, но своего лица мне не хотелось видеть, хотелось верить, что оно — по-прежнему лицо. А то, что я видел луну и ущербный месяц, ночь прошлую и ночь будущую — просто обман зрения, обман тревожного сердца, которое испуганно бьется в груди и отчаянно сопротивляется моему стремлению подать руку незнакомке.
  Вперевалку, шаркая когтями, будто шпорами, по крыше, пугая обитателей дома ужасными звуками, я приблизился к женщине, чтобы заглянуть в глаза и увидеть хотя бы на дне их мерцание спрятанного мотылька.
  - Идем...
  Обманул себя в очередной раз надеждой, собственной наивной хитростью. Только злости и зависти было в пору краям души, но их было не жаль расплескать. Если бы не было страшно, куда просочиться злая влага и что родится на свет из худого семени.

Как давно я хотел утонуть в чьих-нибудь глазах. С безрассудством человека, которому нечего терять. Я помнил, как меня накрыло отчаяние, когда я думал, что покинутый любимым, лишусь в одиночестве рассудка. Я чертил на песке дорогой мне силуэт, пальцы жаждали прикоснуться к знакомому телу, но все было обманом. Все было рисунком на теплом песке, который стирался под дыханием пустынного ветра. Неизбывная боль в пустом сердце преследовала меня. Что в нем могло болеть, если оно опустело с уходом дорогого человека? Но болело и я искал глаза, в которых бы смог забыться.
  Я искал эти глаза везде. На базаре и под палящим солнцем пустыни. Я заглядывал в голубые глаза горных дев и в пустые, словно небытие, зрачки убаюканных дурманящими травами невольников. Их губы растворялись навстречу мне, но я хотел другого... Того, что жаркие тела тех и других не могли мне дать...
  Спокойная синева озера иноземцев, мутная трясина старости, провалы запретной крепости... Я проходил мимо них, прослыв заносчивым и гордым человеком. Но сегодня, когда я перестал быть человеком — белая рука незнакомой женщины поманила меня за собой. Или поманила не рука, а ее властность, ее скрытая за семью печатями страсть... Но нет, не за семью, ибо одежды — первая печать — пали, обнажая не тело, а душу, подобную звездной ночи, рассыпанной искрами от затоптанного костра, мерцанием выпавшим из мешка грабителя драгоценностями. Она из которых оказалась в руке странной женщины, которая позвала меня ловить бабочек. Я не мог оторвать взгляда от переливающейся капли в ее руке. Маленькая, хрупкая, она манила к себе, и не понимая как это случилось, я уже оступился и летел вниз головой, прижимая к груди невольную спутницу.
  Смятые в крепком объятии крылья распахнулись, будто они были в силе затмить лунный свет. Но разве человеческому разуму под силу угадать, что задумала хозяйка ночи? Перемазанный в белесой краске света, я пытался стереть ее, липнущую к пальцам, вытирая о стену колодца, но бесполезно - только оставляю на них блики света.
  Пещера, колодец, темница, влажный полузатопленный зиндан. Ничего не может быть страшнее, чем башня из слоновой кости, в которую я добровольно заточил себя. Я не успеваю услышать слов женщины, укутанной в лохмотья ночной тени, меня оглушает вернувшееся эхо - «Ой!» Оступаюсь и падаю в воду на дне. Здесь неглубоко, колени бьются о каменное дно, широкие крылья раскидываются по тягучей поверхности воды, которая переливается в точности также, что и капля на кончиках женских пальцев. И без источника света... Хотя нет, лунные лучи, которыми я успел изрисовать стены, оживают и будто змеи скользят по ним, с шипением опускают в воду,  рождают в ней радужные пузырьки, которые поднимаются вверх. Раскрывая ладонь, протягиваюсь к одному, который лопает с громким несказочным звуком «чпок».  Кто бы ни придумал этот перевернутый мир Паука, он не знал, что мы попадем в него, будто в паутину.
  - Не бойся... - я чувствую, что прекратился в разноцветную бабочку. Не того блеклого ночного мотылька, что успела проглотить моя спутница. Крылья, окунувшиеся в маслянистую, липкую и тягучую, словно нефть, влагу подземного озера начинают светиться. Зеленые искорки, спрятавшиеся во время полета в пухе, начинают выбираться наружу и, соприкасаясь, с черной водой, разжигают костры из птичьих перьев.
  - Я горю?

Женщина легко меняет цвета, будто кусок руды, попавший в плавильную печь. Вначале она кристально-сера с узким поясом ржавчины по девственным бедрам. Затем под жаром огненных ласк обугливается до черноты и уже изнемогая выпускает наружу сокровенную себя, ало-золотую, мерцающую, горячую, текучую... - я вдруг осознал, как много человек взял от неживой природы в своей сути, в своих повадках. Той, что молчаливо поит, обогревает и холодит, подчиняется и убивает.
  Поднимаясь из радужного круга потерянного колодца, что стал для меня тем самым корытом завсегдатая хабарата, глубиной по уши, я неожиданно оказался ослепленным новыми яркими брызгами. Вспышка слепит, заставляет щуриться и вместо ответного взмаха руками, чтобы окатить визжащую женщину драгоценной водой, я вдруг теряю равновесие снова и падаю в прозрачные голубые воды бассейна. Его (я это хорошо знаю!) каждое утро чистят двое рабов, не позволяя тине оседать на голубых камнях парапета, стенках и дне, отдраивая плиты до небесного блеска. Голубая жемчужина посреди поистине царской зелени сада, прекраснейшего изумруда Суфы.
  В горсти воды дрожит мое отражение. Черноглазый худенький мальчик с рассыпанными по острым плечам смоляными чуть вьющимися волосами. Затем отражение разлетелось на тысячи брызг, а в каждой моя беззаботная улыбка, мой смех. Но мне ничего не жаль, ибо когда я счастлив — я богат. О, даже легендарный Крез позавидовал бы моему состоянию.
  Рука женщины с ледяной водой касается моей груди, обжигает и заставляет очнуться. Плененный прошлым я позволил ей подобраться слишком близко, раскрасить свои крылья наподобие павлиньего хвоста. На секунду мне  кажется, что это я, диковинная жар-птица, освещаю темные закутки пещеры. Но это не так. Исполнив свою прихоть, женщина, словно хищная ночная птица, запертая в обычном птичнике, начинает кружить по подвалу. Слышны звуки рассекающегося под ее руками воздуха и плеск ступающих по воде ног.
  Свет — это не я, тьма — это не она, свет — это... Вижу лунный луч, притворившийся одной из колонн, поддерживающий тяжелый свод земли — потолок.
  - Замри... - прислушиваюсь, - Пахнет вечером?
  Вначале не понимаю о чем она. С опущенных плеч, с опущенных крыльев капают зелено-золотые капли. Кап-кап-кап. По воде расходятся белесые круги, в которых тонет моя временная разноцветная личина. Уж лучше бы изумрудные огоньки сожгли меня, чем возвращаться к себе странному. И тут я улавливаю сытный запах медовых лепешек. Живот тут же подвело от пустоты, и хищник внутри меня вспомнил о невыполненном желании.

Симург...
  Симург? Это я? - поворачиваю голову, стараясь не смотреть на свою пляшущую тень  на своде пещеры, чтобы не убедиться в том, что от человека во мне осталось немного. Мне все мерещатся крылья и клюв.
  … ты умеешь петь? Ну, или свистеть?
  Если я выгляжу, как птица, то должен уметь петь? - чувствую, как начинает першить в горле, прокашливаюсь. Как будто становится лучше. Но петь? Как петь? О чем петь?
Куда ушла боль из сердца, что заставляла его прежде замирать от счастья и тревоги? Склонив голову к плечу, - когда у меня появился этот жест? - пытаюсь дать себе отчет во внутренних ощущениях и понимаю, что музыки внутри меня нет. Есть только надоедливый шелест крыльев бабочек в ушах, который шелковой лентой проникает сквозь ушную раковину в мозг и бьется там на сквозняке. Сквозняк в голове... - улыбка ложится на губы. Я не могу видеть ее, но чувствую. Да и удостовериться в ней легко, нужно лишь заглянуть в черные глаза женщины, но фарваши знают, что увижу я в ее зрачках, когда пойдет снег.
  Снег? - я закрывал глаза, пробуя на вкус диковинное слово, и воспоминание о холодной горной стране, где люди кутаются в овечьи шкуры, нахлынуло на меня.  Там тоже есть бабочки. И летом — пестрые, бойкие. И зимой — холодные тающие на ладонях — зимние бабочки, снежинки.
  Слова возникают неизвестно откуда:
Кто снегом тающим рожден
Для солнца вечный недотрога.
Забытым станет вещий сон...
Я голем за чертой порога.
Не проклят, но и не прощен...
Который день все мысли зыбки.
Но что с того? Не огорчен.
Не видел я твоей улыбки -
От чувств навеки отлучен.
Не проклят, но и не прощен...
Ты сон без ночи, жизнь без дома.
Не важно, кем костер зажжен,
В степи огонь открыт любому...
Углем остывшим зачернен.
Не проклят, но и не прощен...
  Последние строки дались мне особенно трудно. Мелодия была незнакомой, следовало к ней прислушиваться, чтобы не сбиться. Меня преследовала лишь одна фраза «не проклят, но и не прощен», как заклинание. Она была готова занять любое пустое место, а потому я осторожно делал паузы, каждый раз, чтобы набрать воздуха в легкие. И каждый раз тот становился все холоднее, обжигая мои внутренности.
  И с запозданием я понял, что полотно из бабочек больше не шевелится, превратившись в ледяную бахрому. А я скорее бы ожидал увидеть под своими ногами обугленный снег.

С трудом давая себе отчет в том, что натворили мое пение и молчаливое волшебство спутницы, заставляю замолкнуть мелодию в своей голове: «Уходи! Хватит!»
  И мой голос, то ли бесстрастно приказывающий, то ли сладострастный умоляющий прекратить пытку раскаянием, перекрывается каркающим голосом женщины, свернувшейся среди осыпающихся с потолка пещеры трупиков бабочек: «Вверх!» Изломанные линии черного одеяния напоминают крылья большой раненой птицы.
  - Ты хочешь лететь?
  Обнимаю вздрагивающие от грудного кашля плечи. От ухоженной теплой кожи пахнет сладостью дома. Прижимаю ее к груди и слышу биение трепетного сердца.
  - Летим. - и, больше ни о чем не думая, раскидываю свои крылья. Огромные, рассекающие надвое путеводный лунный луч. Спина натыкается на пружинящее препятствие, но то становится метафорой, такой же как мои крылья. Грезы бывшего поэта... Я обнимаю женщину и опускаю на землю, на соткавшийся вновь песчаный покров, который мгновение назад изверг нас наружу. Заглядываю в бледное лицо - отражение луны, убираю загнутым когтем смешной завиток, прилипший к ее вспотевшему лбу и отпускаю тело, которое жаждет освободиться.
  У меня есть кое-что поинтереснее. Полет длился миг, но я успел... Раскрываю сжавшуюся в кулак ладонь второй руки-лапы и смотрю на смятые-переломанные крылья, прозрачной бабочки. Она шевелит хрустальными усиками и, кажется, пытается взлететь вопреки всему.